… Слух не обманул его. Осторожно подойдя к краю глинистого откоса, за которым стоял его конь, Корндайк увидел, как группа всадников, прибывших сюда, спешивается, выстраиваясь в процессию.

Их длинные шутовские колпаки торчали отчетливо, как пики. Да, кто бы не прибыл сюда, в любом случае лучше не высовываться, — но с Ку-Клукс-Кланом точно не стоило иметь дел.

Корндайк пригнулся пониже. Солнце припекало, как в аду, и он мысленно ругал остроголовых, не давших ему перейти в тень.

Из его укрытия ему хорошо было видно, как процессия движется по дощатому настилу, сколоченному над топью. Присмотрившись, Корндайк чуть не свиснул от удивления: с ними была тоненькая девушка, темноволосая и совершенно голая. Ее фигурка, нелепая среди серых балахонов, выделялась на их фоне восковым пятном. Остроголовый, шедший за ней, толкал ее винчестером в спину.

Дойдя до странного трапа, нависшего над трясиной, как трамплин для ныряния, процессия остановилась. Несколько человек нагнулись, и Корндайк с удивлением увидел, что трап раскладной: ку-клукс-клановцы откинули сложенную половину, вытянув его вдвое.

«Что за хрень такая? Зачем трамплин над топью?», думал Корндайк, все еще ничего не понимая.

Остроголовый, шедший во главе шествия, встал в торжественную позу и поднял винчестер дулом вверх. Остальные сделали то же самое. Он что-то говорил, и до Корндайка долетали обрывки слов: — По законам… опозорившая… потоплением в трясине… Божий суд… да свершится…

Конвоир подтолкнул голую девушку к трапу, и та двинулась вперед, спотыкаясь на каждом шагу. Корндайк наконец понял, что присутствует при казни, и у него екнуло в потрохах. Он вскинул было винчестер — но тут же пригнулся обратно.

Пересчитав остроголовых, он выругался: тринадцать вооруженных ублюдков на одну голую девушку — не слишком ли много?»Чтоб вас не выдержала гать», думал он… Можно было, конечно, пристрелить парочку — но пять патронов против тринадцати стволов… к тому же здесь, в трясинах Куиксэнд-Риверз? Еще раз выругавшись, Корндайк застыл, наблюдая за казнью.

Конвоир, подведя девушку к краю, застыл и обернулся на главаря. Тот сказал ему что-то, и конвоир, помедлив, с силой толкнул девушку вперед.

Она слетела с трапа, с криком упав в чавкающую жижу — и сразу увязла в ней по грудь.

Руки ее тянулись к трапу, но конвоир отбежал назад, и несколько остроголовых сложили трап обратно. Корндайк видел, как девушка медленно погружается в трясину. Он не слышал, кричала ли она, и только видел, как руки ее шлепали по поверхности жижи, пытаясь выплыть или хотя бы задержать всасывание. Когда она увязла по шею, Корндайк расслышал плач, тихий детский плач, — и выругался трехэтажным забористым, едва заставив себя усидеть на месте. Остроголовые наблюдали, как голова, белеющая на буром фоне, постепенно уходит в жижу.

И только когда они торжественно выпалили в воздух, сошли с настила, оседлали коней и скрылись за косогором, Корндайк вскочил и ринулся к коню.

Девушка уже скрылась под жижей, но Корндайк мчался к настилу, надеясь неведомо на что. Оставив коня рядом, он схватился за трап, разложил его, ругаясь, как каторжник, подбежал к краю — и стал тыкать прикладом винчестера в то место, где, как ему казалось, утонула девушка.

Он не успел рассмотреть ее лица и тела. Он не знал, за что ее казнили, и не знал, почему хочет ее спасти. Тыкая прикладом в густую жижу, он месил ее, как тесто, оставляя глубокие разводы…

***

… Из нее сам собой лез плач, глупый, беспомощный девчачий рев, и она ничего не могла с ним поделать, всхлипывая, как маленькая.

Когда месиво подтекло к носу, она старалась запрокинуть голову назад, чтобы дышать еще хоть какое-то время. В глаза било солнце, и они упорно закрывались, хоть ей и хотелось взглянуть напоследок на небо. Но уже нельзя было повернуть голову, и она просто дышала, думая о том, что скоро, совсем скоро не сможет этого делать. Она вспоминала, сколько могла продержаться без воздуха, и пыталась прочувствовать минуты или секунды, отделяющие ее от конца.

В голове мелькали мысли о том, как с нее прилюдно содрали одежду, как она осознала себя голой, осознала, что все видят ее розовую пипиську… Глупые, лишние мысли. Уши давно залепило жижей, и все вокруг заглохло, как в сундуке. Почувствовав, как в открытый рот затекает грязь, она поняла, что ей остались считанные вдохи, и забрала воздух густо, как только могла — до головокружения, до искр в закрытых глазах. Грудь больно сдавилась, и пришлось немножко выдохнуть; спохватившись, она попыталась вдохнуть снова — и сжала легкие в спазме, почувствовав, как в ноздри вместо воздуха лезет грязь.

Все ее лицо было уже под жижей, скрывшей дневной свет. Осознав это, она почувствовала, как ее распирает отчаянный плач, и надулась изо всех сил, не выпуская из себя воздух. Пытаясь освободить нос, она начала отгребать грязь с лица — но у нее ничего не получалось. Воздух быстро исчерпался, и уже очень хотелось вдохнуть…

Она думала о том, что через минуту умрет, что она уже умерла для всех — и то, что она еще жива, еще думает и чувствует что-то здесь под грязью, уже никого из живых не касается… Вдруг прочувствовав свое умирание, она хотела крикнуть — но рот немедленно набился грязью, а из легких вышел драгоценный воздух. Ее залила паника, липкая и вязкая, как грязь во рту, и руки отчаянно забились, разгребая жижу над головой. Она уже не понимала, выходят ее руки наружу или нет, и билась из последних сил, увязая в душном, глухом, тягучем мареве. Она знала, что умирает, но не могла и помыслить, что это будет так отчаянно страшно, — и билась, как зверь, в черной пустоте без верха и низа, и руки ее пытались ухватиться хоть за что-нибудь — за грязь, за воздух, за пустоту…

Внезапно рука ее задела что-то твердое.

Обожженная надеждой, она попыталась уцепиться — и с какой-то попытки ей удалось крепко сжать твердый предмет, выскальзывающий из рук.

Ухватившись, она почувствовала, как он тянет ей руки, отходя от нее — и еще крепче вцепилась в него, сжав пальцы в судороге боли. Воздуха уже не было — но предмет зафиксировался в руках, и кожа ощутила движение тела в грязи… «Тянут наверх?…» Эйфория надежды ударила в голову, и она отчаянно, из последних сил заработала ногами, пытаясь вытолкнуться наружу.

Внезапно ум, темнеющий от духоты, осознал свет в глазах. Сам собой раскрылся рот — и в него вошел воздух, который она с хрипом вдохнула, давясь комками грязи…

***

… Вдруг Корндайк ощутил, как винчестер дернулся. «Клюет» — пронеслась глупая мысль; в сердце кольнуло, и Корндайк изо всех сил уперся свободной рукой в трап.

Доски трещали, и Корндайк отчаянно бранился, подтягивая винчестер все выше. Груз под грязью двигался к трапу, но никак не выныривал на поверхность. «Вот вытащу сейчас — а там чертяка, или чудо подземное… гы-гы-гы», думал Корндайк и нервно смеялся, глуша лишние мысли. Еще, и еще, и еще немного…

Наконец чернильная муть вспучилась, и в ней показался липкий бесформенный бугор.

«Кактус в жопу,… !» — ругнулся Корндайк, не сразу поняв, что это голова. «Неужто и впрямь чертяка?» — думал он, таща что есть силы бугор к трапу; а тот с чмоканьем вынырнул из жижи — и вдруг в нем прорезался рот, с хрипом хватающий воздух.

— Живая! — крикнул Корндайк. — Йехххооууу!… Давай, давай, девай, детка, держись! — радостно орал он, подтягивая ее к трапу, — Давай-давай-давай, работай ножками, ножками работай, дрын тебе в жопу! Давай-давай-давай, — хрипел он, подтягивая к себе винчестер, как канат, пока не ухватился за черные липкие лапы, сразу сжавшие его до боли. — Ээээ, ты что!… Давай-давай, я тебя держу, давай, цепляйся давай, цепляйся, детка… — бормотал он, пытаясь удержать руки, выскальзывавшие из его ладоней.

Наконец их пальцы сцепились плотно, как петли, и девушка потянула его с такой силой, что Корндайк чуть не свалился в трясину. — Ээээ! Твою мать раздолбай нахер дьяволу в жопу! — орал он, едва устояв на краю. — Давай, давай, вот сюда, детка, к трапу… да ты не слышишь ни хера?

Голова, ставшая бугристым комом грязи, не имела ни ушей, ни глаз, ни носа, а имела только рот, жадно глотавший воздух. Сжатые пальцы не желали отпускать Корндайка, и ему пришлось тащить девушку до тех пор, пока трап не уперся ей в шею, и она сама не ухватилась за него, вцепившись в доски мертвой хваткой.

Какое-то время она висела на них, привыкая к дыханию, затем попыталась отпустить руку и прочистить веки. Проморгавшись, из грязевых щелочек на Корндайка уставились глаза.

— Привет! — сказал им Корндайк, залитый потом и грязью. — Так и будем тут?… А ну работать! Давай-давай-давай, — торопил он ее, подтягивая за плечи. Никак не получалось выбраться; тогда он сгреб ей грязь с того места, где, по его предположениям, были уши, и сказал ей: — Подтягивайся руками за доски, а я буду тащить тебя под микитки. Вопросы есть? Нет? Тогда пошла! Вперед!..

После долгих усилий, пыхтений и ругательств наконец раздался громкий чмок, и девушка упала грудью на трап, высвободив бедра. «Ну конечно — с женской-то кормой…», думал Корндайк, глядя на ее фигуру, выгнутую песочными часами.

Дав ей отдохнуть, он снова ухватил ее под мышки. Девушка взялась за его плечи — и с хрипом, с чавканьем, с хлюпаньем выдернулась наружу с ногами, упав на колени.

«Я сделал это», подумал Корндайк, не веря сам себе.

— Йййееессс!!! — крикнул он, подпрыгнув на трапе. Трап крякнул, треснул и стал медленно оседать в трясину. — Ээээй! Дьявол! — заорал Корндайк и, ухватив девушку за что попало, потащил ее к помосту.

Они едва успели прыгнуть на помост с досок, отпадающих в топь. Девушка бессильно повисла на Корндайке, обхватив его дрожащей хваткой. Ноги не держали ее.

— Ну, детка, ну все уже, все… Живая… Все хорошо, — бормотал Корндайк. Липкое ее тело выскальзывало из объятий, оползая вниз. — Э нет! Так ты грохнешься обратно. А ну пошли! Пошли отсюда! Повезло нам, что тут шкварит, как у сатаны на кухне. Остроголовых припекло, и они смылись, когда ты еще не… Идем! — Корндайк потащил ее к твердой земле, и девушка волочилась за ним, едва перебирая ногами.

Доведя ее до тени, Корндайк усадил ее и сел рядом. Девушка завалилась на него, и он обнял ее за плечи.

Собственно, то, что это девушка, он знал только потому, что видел ее до казни: сейчас это был просто кусок живой грязи. «Не мог же там плавать еще кто-то», мрачно шутил про себя Корндайк, глядя на бесформенную фигуру, слепленную из плотных чернильных комьев. Где-то под ними были волосы, нос, соски и другие рельефные части тела — но видны были только глаза, глядящие сквозь козырьки грязи на ресницах, и рот, непрерывно хватающий воздух.

— Чего ты ртом?… У тебя уже нос есть. Давай, а то пасть пересохнет — воды не напасешься. А ну закрой рот!

Но ничего не получалось: забитый грязью нос не хотел дышать.

— Так!… А ну-ка сморкайся!… Одну ноздрю зажала, вот так, — Корндайк приложил ее руку к носу, — Ну!… Будто у тебя сопли!… Давай! Вот молодец малышка! Теперь другую… Ну вот! Совсем другое дело! Я сейчас принесу воды, а ты сиди и не падай, слышишь меня? Слышишь?

Корндайк сбегал к коню, отвязал мех с водой, наполнил флягу и дал девушке.

— Вначале прополощи рот, слышишь? Не глотай! Не глотай, говорю!!! А ну… Буль-буль-буль!… Вот так… И еще… А ну открой рот! Шире! Чисто? Вот теперь пей. Пей, детка, пока есть, что пить. Жаль, не могу предложить тебе ничего покрепче… Тебя как зовут-то?

— Ррррххх! — прохрипел комок грязи и закашлялся. — Рыйххх… Рэйчел, — произнесла она с третьей попытки. — Заговорила!… Ты моя умница! А меня Корндайк. Дэйв Корндайк. Лет-то тебе сколько? — Хххыыых… хыхнадцать. Скоро будет… — Фьюууу! — присвистнул Корндайк. — А скажи-ка, Рэйчел… чего это те ублюдки хотели запроторить тебя к праотцам?

Но Рэйчел вдруг громко разревелась, набычив голову, как маленькая. Одна рука ее вцепилась в Корндайка, как котенок, другая пыталась размазать слезы кулаком.

— Ээээ! А ну прекрати это дело!… Сейчас грязи в глаза натащишь, ищи потом тебе капли… Нет, так дело не пойдет. На тебе столько грязи, что я не понимаю, где у тебя голова, где ноги. А ну-ка… сможешь стоять?

Корндайк поднял ее, с трудом поставил на ноги — и стал счерпывать с нее грязь, облепившую тело Рэйчел слоем в полтора дюйма.

Комья грязи с чавканьем шлепались ей на ноги, и через секунду Рэйчел стояла в густом пудинге. Грязь была плотная и липкая, как тесто, иссиня-чернильного цвета с лиловым отливом, и пахла нефтью; подсохшие участки резко выделялись светлыми пятнами, как глазурь.

— Я знаю эту грязь, — бормотал Корндайк, скользя руками по телу Рэйчел, — она въедается что в кожу, что в одежду… и воняет, как дегтярная яма. Индейцы сиу используют ее для заживления ран, и как цемент, и как краску для вигвамов и для своих тел… Она, когда подсохнет, становится бело-голубой и яркой, как луна. В ней чертова куча соли, и телу от нее волнительно и томно, как от б… то есть… Проблема в том, Рэйчел, что ближайшее место, где мы могли бы вымыться — в ста милях отсюда, в Сорроубэнке. Ни к Пайю-Ривер, ни к Чункга-Ривер, ни к какой другой зыбучей речушке мы не подберемся. Да я и не знаю троп… А в Фэйксвилл, в это логово остроголовых, тебе лучше не соваться. Ведь так?

Рэйчел всхлипывала, пока Корндайк снимал с нее грязь. Его руки скользили по голым бедрам, животу, груди, забирались между ног и ягодиц… Пудинг опавшей грязи уже накрыл ступни Рэйчел, а сама она похудела вдвое, став гибкой и длинноногой.

— Ну-ка, ну-ка… — бормотал Корндайк, осторожно снимая грязь с ее лица. Рэйчел смотрела на него темными, бархатными глазами. В горле у Корндайка вдруг набух влажный ком; нежность момента кольнула их обоих, хоть Корндайк говорил Рэйчел самые обыкновенные слова: — Ну-ка… В волосах мы тебе грязь оставим, это как раз хорошо: сверху подсохнет — будет шлем, от солнца защитит тебя… Только они длинные, надо бы их повыше… Сейчас мы их замесим тебе, как саман, и подвяжем, и облепим тебе головку… вот так… А теперь вокруг глаз… осторожно! не моргай!… Таким кремом ты еще не мазалась, — шутил он, освобождая от грязи веки и ресницы.

То, что проступало из-под бугристого панциря, было пропорциональным, плавным, по-детски тонким — и пожалуй, красивым. «Черт подери», — думал Корндайк… Составить полное представление о внешности Рэйчел было невозможно, так как грязь не стиралась с кожи, и вся Рэйчел была иссиня-черного цвета, будто выкупалась в чернилах.

Ее грудки с острыми вытянутыми сосками были совсем небольшими и твердыми, как недозрелые персики, но фигурка уже развилась вполне по-женски, стекая от талии к бедрам тяжелой каплей. Корндайк еще никогда не видел таких юных девушек голышом, — и тем более никогда не трогал их за голые интимности. Все женщины, которых он ласкал, были зрелыми шлюхами, красивыми и прожженными… Умиление набухало в нем, пока он скользил ладонями по гибкому телу, по крепеньким грудкам, счищая грязь вокруг сосков, забирался пальцем в тайную щелку, выковыривая оттуда липкие комья, и говорил Рэйчел всякую ерунду, чтобы отвлечь ее и себя от пронзительной стыдности момента… Его член давно уже зудел под штанами, и Корндайк злился на себя — «как можно думать о похоти в такой момент?» У него возникло странное и гордое чувство …скульптора, рождающего чудо красоты и юности из бесформенной грязи…

Рэйчел то и дело всхлипывала, пошатываясь в стороны, и наконец разревелась, вновь повиснув на Корндайке.

— Погоди! Я еще не дочистил поп… Рэйчел! — Я живая!!! — говорила она сквозь слезы. — Я здесь, я живая, я… я снова вижу небо, я… — Живая, а какая же еще? — бормотал он ей, усаживая рядом с собой.

Он не замечал, каким голосом говорит с ней, — и если бы ему, драчуну и сквернослову, сказали, что он нежен, как нянюшка — Корндайк сильно удивился бы…

— Я ведь уже умерла!!! Я умерла… ТАМ… — Ну где ж ты умерла? Просто побыла немного хрюшкой, и все, — улыбался он ей, прижимая к себе скользкое тело. — Я умерла, а вы воскресили меня… Мистер Корндайк, я отплачу! Я по гроб жизни… я… я не могу передать, как я благодарна вам — но мой отец, Айзек Эбенэтар… * он сделает для вас… Он отдаст вам все! Мистер Корндайк!… — Ну, ну что ты несешь? — бубнил Корндайк, морщась от неловкости. — Эбенэтар? Теперь понятно… ** Но я еще не слышал, чтобы они топили таких нежн… Рэйчел! Ну слушай, хватит реветь! Береги силы: у нас впереди еще дальняя дорога.___*Испано-еврейская фамилия. — прим. авт.**Ку-Клукс-Клан, ультранацистская организация в США, занималась истреблением темнокожих и евреев. — прим. авт.

— Куда? — подхватилась Рэйчел. — Для начала в Сорроубэнк, к озеру, где мы вымоем твои нежные лапки, волосы и все прочее… — Нет! Я не могу! Мне надо к Ларри! Ларри не знает, что со мной, он… Он с ума сходит, наверно! Мне надо скорей, скорей к Ларри!.. — Так и знал, что не обошлось без какого-нибудь Ларри, — проворчал Корндайк. — Что за Ларри? — Ларри… Лоуренс Хэвисайд. Мы… я… я люблю его, — тихо и гордо сказала Рэйчел. — Фьюууу!… — снова присвистнул Корндайк. — Хэвисайд? Сынок Эллайи Хэвисайда, главаря местных остроголовых? Вот теперь уж точно все понятно! Ну тебя и угораздило, детка! Неужели не нашлось больше в кого втюриться?! — Ларри и я любим друг друга!!! Мы сбежим отсюда, мы будем жить вместе в шалаше в горах, он говорил… Он будет охотиться, а я… — Ну… — начал было Корндайк, но вовремя осекся, прикусив язык.

Некоторое время он мрачно улыбался, глядя прямо перед собой и поглаживая Рэйчел по телу.

Близость ее интимных уголков, которые можно было трогать сколько угодно, вливала в него щемящие токи, которые незаметно скапливались в яйцах и в члене, набухшем под штанами… Повернув голову, Корндайк смотрел на острые сосочки Рэйчел, которые были совсем рядом, в двух футах от его лица. Грязь на них подсохла, и они белели глазурированными орешками. На бедрах и на лобке он увидел неснятые комья грязи — и воспользовался этим, чтобы снова коснуться ее раковинки. Рэйчел раздвинула ноги, и Корндайк, сгорая от давно забытого волнения, мял ей стыдные лепестки, как бы счищая с них грязь. «Кажется, там липко и влажно не только от грязи… или я ничего не понимаю в этом».

Рэйчел задышала чаще, раскрыв губы, белые от грязевой корки… Грязь подсохла на ее лице бело-голубыми полосами, выделив брови, губы, нос и кожу вокруг глаз на чернильном фоне. Получилось, что ее лицо было разрисовано черной и белой краской. Этот пестрый грим смотрелся смешно и умилительно…

Забывшись, Корндайк задержал руку в липкой раковинке. Рэйчел прижалась к нему, а он гладил ее, удерживая между ног. Между ними снова звенела интимность, очевидная им обоим, — и тихие всхлипывания Рэйчел уже очень походили на «тот самый» стон…

Внезапно Корндайк ощутил такое дикое возбуждение, что у него потемнело в голове.

Никогда еще он так не хотел женщину, никогда еще его член не рвал так яростно штаны… С силой сжав Рэйчел, он вдруг отпустил ее и встал:

— Нет, детка, Ларри придется подождать! Ничего с ним не случится, и с тобой тоже. Нечего тебе сейчас делать в Фэйксвилле! Что, снова в топь захотела? Один раз казнили — казнят и второй… Тем более… хороша ты будешь голышом в родном городе! Одеть тебя мне не во что — платьев, сама понимаешь, с собой не вожу, есть только дождевая накидка. Нет, влюбленная моя детка, придется тебе ехать со мной в Сорроубэнк. Там ты отмоешься, отъешься, отоспишься, — и если надо, туда к тебе приедет твой Ларри. Я что, зря работал? Только вытащил тебя с того света — а ты уж и обратно собралась?..

Рэйчел смотрела на Корндайка, перестав плакать.

— Вот что: мы сейчас перекусим. У меня есть олений язык, копченый, индейский, еще не протух. Погоди-ка…

Зайдя за косогор, он расстегнул штаны, опорожнил мочевой пузырь, с трудом выталкивая мочу из набухшего хозяйства, затем сложил пальцы в колечко, заскользил ими по головке члена — и зарычал, выплескивая из себя обжигающее напряжение.

Белые брызги отлетали на шесть футов — а Корндайк хрипел, представляя, как он ебет нежную Рэйчел, всаживаясь ей в самые потроха…

— … Какая ты забавная! — кричал он ей, возвращаясь с мешком еды. — Черные пятна, белые пятна… Ты как пегая собачка или буренка!

Рэйчел встала, осматривая себя. Пятна влажной и подсохшей грязи так причудливо чередовались на ней, что она действительно была похожа на смешного черно-белого зверька. Корндайк так заразительно улыбался ей, что Рэйчел тоже заулыбалась:

— Вы тоже с пятнами! Вы белый пес! — крикнула она, вертясь вокруг себя и заглядывая себе за спину. — Ну, почти… Давай-ка отобедаем, да в путь. Солнце-то уже садится. Миль тридцать сделаем сегодня…

Когда они поели, Корндайк достал плащ-накидку, замотал в него Рэйчел, затем подозвал коня.

— Ну, малышка, полезай… — Он подсадил Рэйчел, глядя снизу на створки раковинки, раскрывшиеся ему, когда Рэйчел седлала коня. Там были тонкие лепесточки, просвечивающие розовым сквозь белую корку… — Сиди, а я сейчас. Как я понимаю, эта херня сколочена специально, чтобы отправлять вашего брата на тот свет? Оставлю-ка я остроголовым небольшой сюрприз…

Он достал из сумки ножовку, подошел к гати, лег на доски и ловко подпилил четыре опоры. Затем осторожно сполз обратно, вернулся к коню, залез на него — и пришпорил, обняв одной рукой Рэйчел:

— Ну, малышка, — вперед!

Они поскакали, постепенно набирая скорость.

Корндайк держал одной рукой поводья, а другой придерживал свою спутницу, обняв ее поперек груди. Он думал о том, что ему предстоит провести с голой Рэйчел двое суток…

***

К ночи он рассчитывал добраться на ранчо Кабеса Бланка, переночевав там, где он ночевал уже не раз — в старом сарае. «Девочке постелем накидку, под голову подсунем седло, — а мне ничего не надо, кроме крепкой двери от койотов и всякой швали…», думал он. До рассвета им нужно было быть снова на коне: к девяти утра Корндайк собирался прибыть на ранчо Кэрренхоу, там поесть, напоить-накормить коня, переждать зной, выехать пополудни — и к вечеру быть в Сорроубэнке.

Сам он скакал бы и днем, но присутствие Рэйчел внесло свои коррективы в их график.

Во-первых, он не хотел, чтобы ими слишком любовались. Во-вторых, Рэйчел не имела никакой привычки к солнцепеку. В третьих…

Накидка, которую не за что было пристегнуть, никак не желала дружить с Рэйчел, упорно сваливаясь с нее и наматываясь на Корндайка. Не прошло и часа, как Рэйчел ехала голышом, кусая губы от стыда.

С самого их отъезда они словом не обмолвились о ее голом теле, и по их разговорам казалось, будто Рэйчел одета, как картинка, — но Корндайк отлично все понимал… Что может чувствовать голая девушка рядом с мужчиной,… трогающим ее за что попало, — даже если она еще девочка, и даже если она воспитана в строгой еврейской семье?

О Корндайке и говорить не приходилось… Это было самым жестоким испытанием его жизни. Пока они скакали, ему приходилось придерживать Рэйчел, трогая ей грудь и шершавый сосок. Мало того, — окаянный отросток, как и всегда при верховой езде, набух и распер штаны, — но теперь-то у него был отличный повод! Этот повод сидел перед носом у Корндайка, и член упирался ему прямо в попку… Ритмичные толчки их галопа втирали многострадальный член в голое тело Рэйчел, и Корндайк скрежетал зубами.

«… Мало того — еще и эта чертова грязь», думал он. «Ай да искушение! Господи, за что?» Индейцы сиу обмазывали ею своих жен: считалось, что соль вливает в них любовный жар, и женщины становятся фуриями, готовыми отдаваться день и ночь. Ему не приходилось спать с сиу, — но то, что творилось с Рэйчел, сводило его с ума.

Грязь на ней быстро подсохла, превратив Рэйчел в бело-голубую статую. Со ступней и с внутренней стороны бедер она осыпалась, — но серебряная соль впиталась в кожу, подкрасив ее, и на Рэйчел не было ни одного телесного пятнышка. Белесый шлем, в который слиплись ее волосы, усиливал сходство со статуей, и Корндайку было жутко — особенно при луне, когда Рэйчел окончательно превратилась в мраморное изваяние. Корндайк говорил ей об этом, и они шутили, отвлекаясь от главного…

А главным было то, что тело Рэйчел все откровенней маялось, гнулось и прижималось к Корндайку, — и Рэйчел, влюбленная в своего Ларри, ничего не могла с этим поделать!

Ее тело наполнялось приторной, истомной ломотой, как это бывает в рассветной полудреме; все ее члены распирались ноющими токами, вынуждая Рэйчел извиваться на скаку, как гусеницу, — и она извивалась, и Корндайку приходилось крепко прижимать ее к себе, чтобы она не свалилась…

Чувство наготы, притупленное шоком, вдруг вернулось и оглушило ее, опрокинуло, выбросило в пьянящую пучину ветра, скорости и сладкого, азартного стыда. Рэйчел никогда не подозревала, что нагота может так сводить с ума. Ее тело пронизывалось всеми ветрами Невады, то теплыми, то прохладными, охлажденными подступающей ночью; азартный ритм скачки заливал ее напряжением, ноющим в каждой клетке ее голого тела, стянутого солью. Ей хотелось выгибаться, выкручиваться, кататься в пыли и реветь от томительной щекотки внутри нее…

Голый бутончик терся о шершавое седло, — и вскоре каждый толчок галопа исторгал из Рэйчел короткий стон: а! а! а!… Те же толчки вталкивали в нее каменный член Корндайка — и тот тоже не мог удержаться от стона, подпевая ей: оо! оо! оо!… Конь ритмично подбрасывал их вверх, вливая в гениталии разряд за разрядом…

Эта пытка отличалась от настоящего секса только одним: она не приносила удовлетворения. Они пытались заглушить ее разговорами — Корндайк рассказывал Рэйчел про индейцев, про их нравы и быт, а Рэйчел пересказывала ему любимые книги, — но в какой-то момент все разговоры вдруг прекратились.

Остался только совместный стон, вырываемый из них каждым толчком, — и уже нельзя было делать вид, что его нет. Они ясно чувствовали, как их наполняет общий запретный ток, и какое-то время скакали молча, прислушиваясь к нему. Рука Корндайка поползла по телу Рэйчел, сжала ей грудь…

Внезапно Корндайк притормозил коня и спрыгнул. Рэйчел смотрела на него сверху, приоткрыв рот. Луна мерцала на ее мраморном теле, оставляя чернильную тень под подбородком.

— Мистер Корндайк, вы… — Дэйв. Просто Дэйв, я же просил. — Мистер Дэйв! Что случилось? — Да так, ничего. Просто решил размять ноги.

Корндайку хотелось добавить длинное непечатное, и он добавил его — мысленно. Оба они знали, «что случилось», и оба знали, что лгут — Рэйчел лгала, спрашивая, а Корндайк лгал, отвечая.

— Можно, я тоже сойду? — А в чем дело? — Ну… ну… мне нужно… — Понятно. Только я буду смотреть, — неожиданно сказал Корндайк. — Смотреть? Почему?! Не надо! Дэйв, не надо! — Надо! Я не могу не смотреть на тебя. Мало ли кто тут шастает ночью? Одних ядовитых пауков тут, как дерьма в сортире, — говорил ей Дэйв, подавая руку. Она, колеблясь, смотрела на него, но потом слезла, ойкнула, наколов босые ноги, и вновь посмотрела на него. Дэйв держал ее за руку.

— Давай, давай, девочка. Делай свои дела. — Хоть отвернитесь… — жалобно попросила Рэйчел, но Дэйв жестоко смотрел на нее, и она присела, лопаясь от стыда, раздвинула ноги и пустила длинную струю, зашуршавшую в пыли. Луна отлично все освещала… Дэйв смотрел прямо туда — и видел, как серебристая моча вытекает из распахнутой раковинки, как дождевая вода из бутона. Он еще никогда не видел, как женщины делают это, и в голове его потемнело. Член его даже обмяк от напряжения, как это бывает, если хочется долго и сильно.

Достав из сумки тряпку, он дал ее Рэйчел: — Тщательно протри там, а то натрет.

Рэйчел протерла хозяйство, жалобно глядя на него; он подсадил ее, и они поехали дальше.

Они не говорили, понимая, что оба на грани. Вскоре показались бараки Кабеса Бланка, и Дэйв, подъехав к сараю, спрыгнул, помог слезть Рэйчел и угрюмо сказал ей: — Стой тут и никуда не уходи. Я зайду к старине Хулио, стащу у него попить-пожрать — у нас с ним был такой уговор… и лучше, чтобы он тебя не видел, ясно?

Он ушел, и Рэйчел осталась одна.

Луна заливала ее голое тело так, что оно светилось, как светлячок, и Рэйчел казалась себе вдвое голей, чем на самом деле. Ее голость кричала в ней, ударяя зябкой волной в мозг… Остановка после скачки мучительно томила; хотелось дергаться, гнуться, валяться в пыли — но Рэйчел не могла преодолеть стеснение и застыла, как настоящая статуя.

Невадская ночь дрожала вместе с ней, вспыхивая искрами падающих звезд, светлячков и серебристой полыни. От земли и до самых звезд звенела гулкая, бездонная тишина, наполненная скрежетом цикад, шорохами ветра, песка и Бог знает чего…

Вскоре вернулся Дэйв. Он был оживлен, шутил с Рэйчел, и угрюмое напряжение рассеялось. Привязав коня, он провел ее в сарай, расстелил на мягком песке накидку, осмотрел со свечкой пол, стены и потолок, выискивая ядовитых пауков, и приступил с Рэйчел к ужину.

Горела свеча, выхватывая из темноты острые соски Рэйчел, ее темные глаза и шершавый рельеф кожи, стянутой грязью. Она полулежала на боку, сдвинув ноги… Дэйв попросил ее рассказать о своих книгах, и Рэйчел начала пересказывать ему свою любимую историю Ромео и Джульетты. Она увлеклась и забыла про еду, но через какое-то время речь ее стала путаться, губы размякли — и вскоре Рэйчел уснула на полуслове, с недоеденной ветчиной во рту.

Дэйв отошел от нее в противоположный угол сарая, примостился там, опершись о стену, надвинул шляпу на лоб — и застыл.

(Продолжение следует)